Неточные совпадения
Анне было так ясно, что никому нечему было радоваться, что этот смех раздражил ее до
боли, и ей хотелось заткнуть
уши, чтобы не слыхать его.
Был промежуток между скачками, и потому ничто не мешало разговору. Генерал-адъютант осуждал скачки. Алексей Александрович возражал, защищая их. Анна слушала его тонкий, ровный голос, не пропуская ни одного слова, и каждое слово его казалось ей фальшиво и
болью резало ее
ухо.
Дома Самгин заказал самовар, вина, взял горячую ванну, но это мало помогло ему, а только ослабило. Накинув пальто, он сел пить чай.
Болела голова, начинался насморк, и режущая сухость в глазах заставляла закрывать их. Тогда из тьмы являлось голое лицо, масляный череп, и в
ушах шумел тяжелый голос...
— Толстой-то, а? В мое время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе начал. С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания…
Ухо чего-то
болит… Прошу…
Потом она растирала мне
уши гусиным салом; было больно, но от нее исходил освежающий, вкусный запах, и это уменьшало
боль. Я прижимался к ней, заглядывая в глаза ее, онемевший от волнения, и сквозь ее слова слышал негромкий, невеселый голос бабушки...
Зрение мое восстановилось понемногу, но в
ушах чувствовалось колотье и
болела голова.
Несмотря на то, что я ощущал сильнейшую
боль в
ухе, я не плакал, а испытывал приятное моральное чувство. Только что папа выпустил мое
ухо, я схватил его руку и со слезами принялся покрывать ее поцелуями.
Нужно ли говорить, что торжество Майзеля отразилось острой
болью на душе у всех остальных, особенно у Вершинина, который имел несчастие думать в течение целых двух суток, что никто не может придумать ничего лучше его
ухи из живых харюзов.
Ошеломленная
болью собака визжала самым неистовым образом и отчаянно трясла своими шелковыми
ушами, в которые впился бекасинник.
Ее толкали в шею, спину, били по плечам, по голове, все закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло в
уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах
боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза ее не угасали и видели много других глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным ее сердцу огнем.
— Нет, братцы, — перебил один из наших арестантиков, — рожки ничего; я испробовал; а вот нет хуже
боли, когда тебя за
ухо долго тянут.
Руки мне жгло и рвало, словно кто-то вытаскивал кости из них. Я тихонько заплакал от страха и
боли, а чтобы не видно было слез, закрыл глаза, но слезы приподнимали веки и текли по вискам, попадая в
уши.
Он всё знает:
заболела лошадь — взялся лечить, в четверо суток поставил на ноги. Глядел я, как балованая Белка косит на него добрый свой глаз и за
ухо его губами хватает, хорошо было на душе у меня. А он ворчит...
Голова сделалась тяжелой, в
ушах шумело, в темени я ощущал тупую беспрестанную
боль, — точно кто-то давил на него мягкой, но сильной рукой.
А.И. Погонин, человек общества, хороший знакомый губернатора, хлопотал об Инсарском, и нам командир батальона, сам ли или по губернаторской просьбе, разрешил не ночевать в казармах, играть в театре, только к 6 часам утра обязательно являться на ученье и до 6 вечера проводить день в казармах. Дней через пять Инсарский
заболел и его отправили в госпиталь — у него сделалась течь из
уха.
Утром на другой день у него
болела голова, гудело в
ушах и во всем теле чувствовалось недомогание. Вспоминать о вчерашней своей слабости ему не было стыдно. Он был вчера малодушен, боялся даже луны, искренно высказывал чувства и мысли, каких раньше и не подозревал у себя. Например, мысли о неудовлетворенности философствующей мелюзги. Но теперь ему было все равно.
Пальцы его ноги
болели от удара о камень. Он пошёл медленнее. В
ушах его звучали бойкие слова чёрненького человечка о сытых людях...
— Положи, говорю, нож! — тише сказал хозяин. Илья положил нож на прилавок, громко всхлипнул и снова сел на пол. Голова у него кружилась,
болела,
ухо саднило, он задыхался от тяжести в груди. Она затрудняла биение сердца, медленно поднималась к горлу и мешала говорить. Голос хозяина донёсся до него откуда-то издали...
Пошевелился Дружок. Я оглянулся. Он поднял голову, насторожил
ухо, глядит в туннель орешника, с лаем исчезает в кустах и ныряет сквозь загородку в стремнину оврага. Я спешу за ним, иду по густой траве, спотыкаюсь в ямку (в прошлом году осенью свиньи разрыли полянки в лесу) и чувствую жестокую
боль в ступне правой ноги.
И так мазанул по
уху бросившегося на него с кулаком Ваньку, не узнававшего никого, что тот через рампу перелетел в оркестр и дико выл от
боли, лежа между сломанными пюпитрами.
Вдруг странную, непонятную
боль ощущает он в голове, во всем теле… Он пробует открыть глаза, встать, но не может пошевелиться… Он чувствует только, что кто-то обхватил железными ладонями его голову и безжалостно вертит
уши…
Боль невыносимая…
Иванов (после паузы). Лишние люди, лишние слова, необходимость отвечать на глупые вопросы — всё это, доктор утомило меня до болезни. Я стал раздражителен, вспыльчив, резок, мелочен до того, что не узнаю себя. По целым дням у меня голова
болит, бессонница, шум в
ушах… А деваться положительно некуда… Положительно…
Опять полетел Комар Комарович и впился медведю прямо в глаз. Заревел медведь от
боли, хватил себя лапой по морде, и опять в лапе ничего, только чуть глаз себе не вырвал когтем. А Комар Комарович вьется над самым медвежьим
ухом и пищит...
Часто, раздевшись, он не ложился, а долго сидел на краю постели, упираясь в перину одною рукой, а другой дёргая себя за
ухо или растирая бороду по щеке, точно у него
болели зубы.
Чем энергичнее дергал его Ничипоренко за
ухо и чем деликатнее и нежнее убеждал его Бенни, говоря: «Вы нездоровы, вы поезжайте домой», тем младший брат орал ожесточеннее, доходя до визгов, воплей и рева. Ничипоренко зажал ему рукою рот, тот укусил его за руку. Под влиянием
боли и досады вообще скорый на руку Ничипоренко ударил младшего брата укушенною им рукою по губам. Младший брат взревел, как будто его перерезали.
В голове у него помутилось от
боли, в
ушах зазвенело и застучало, он попятился назад и в это время получил другой удар, но уже по виску. Пошатываясь и хватаясь за косяки, чтобы не упасть, он пробрался в комнату, где лежали его вещи, и лег на скамью, потом, полежав немного, вынул из кармана коробку со спичками и стал жечь спичку за спичкой, без всякой надобности: зажжет, дунет и бросит под стол — и так, пока не вышли все спички.
Между тем за окном стал синеть воздух, заголосили петухи, а голова всё
болела и в
ушах был такой шум, как будто Ергунов сидел под железнодорожным мостом и слушал, как над головой его проходит поезд. Кое-как он надел полушубок и шапку; седла и узла с покупками он не нашел, сумка была пуста: недаром кто-то шмыгнул из комнаты, когда он давеча входил со двора.
Но мнению опытных дам и московских зубных врачей, зубная
боль бывает трех сортов: ревматическая, нервная и костоедная; но взгляните вы на физиономию несчастного Дыбкина, и вам ясно станет, что его
боль не подходит ни к одному из этих сортов. Кажется, сам чёрт с чертенятами засел в его зуб и работает там когтями, зубами и рогами. У бедняги лопается голова, сверлит в
ухе, зеленеет в глазах, царапает в носу. Он держится обеими руками за правую щеку, бегает из угла в угол и орет благим матом…
Его
ухо почти касалось её губ, из которых теперь вырывалось учащенное, тяжелое дыхание. Её тело трепетало и дрожало от мучительной
боли. Что-то липкое, горячее и густое капало на руку Игоря, которой он нежно поддерживал ее y плеча.
Однако какая усталость, какая
боль в ногах и спине, тяжелая, холодная
боль, какой шум в
ушах!
Глазами всех людей я смотрю и
ушами их слушаю; я умираю с убитыми; с теми, кто ранен и забыт, я тоскую и плачу, и когда из чьего-нибудь тела бежит кровь, я чувствую
боль ран и страдаю.
Около дороги, на рубеже, стояла каменная баба. Косарь сел к ее подножию. В
ушах звенело и со звоном проходило по голове, в глазах мутилось от жары и голода. Больная ступня ныла, и тупая
боль ползла от нее через колено в пах.
Спервоначалу задаешь дрожака, как в лихорадке, жмешься и прыгаешь, потом начинают у тебя
уши, пальцы и ноги
болеть.
Голова мальчика кружилась и
болела, в
ушах звенело…
Далеко не радовали эти звуки Татьяну Берестову. Веселье в саду, долетавшее в окно ее каморки, хотя и выходящее на задний двор, до физической
боли резало ей
ухо и заставляло нервно вздрагивать.
Правила были следующие: 1) оставить все чины вне дверей, равномерно как и шляпы, а наипаче шпаги; 2) местничество и спесь оставить тоже у дверей; 3) быть веселым, однако ничего не портить, не ломать, не грызть; 4) садиться, стоять, ходить, как заблагорассудится, не смотря ни на кого; 5) говорить умеренно и не очень громко, дабы у прочих головы не
заболели; 6) спорить без сердца и горячности; 7) не вздыхать и не зевать; 8) во всяких затеях другим не препятствовать; 9) кушать сладко и вкусно, а пить с умеренностью, дабы всякий мог найти свои ноги для выхода из дверей; 10) сору из избы не выносить, а что войдет в одно
ухо, то бы вышло в другое прежде, нежели выступит из дверей.
— Да! И представь себе, друг мой Мориц, что ведь я, действительно, так и стоял приколоченный целые сутки. Что это была за мука! Я тебе и сказать не могу. От
боли я не мог вынуть шила. А
ухо!.. Описать нельзя, что сделалось с моим
ухом… Оно у меня пухло, как пирог на опаре, а при этом шла ужасная стрельба во всей голове и ко всему этому сесть невозможно. Я, Мориц, молился, жарко молился… и как я плакал!..